Внук Персея. Мой дедушка – Истребитель - Страница 10

– Папаша!

Тритон замешкался, как всегда. Он готов был кинуться в море – выручать отца! – когда в темно-синей глубине возник серебристый, тихо мерцающий силуэт. Он проступал из мглы, возносясь к поверхности.

– Мамка!

Парень замахал рукой, раздумав прыгать. Раз мамка здесь – все будет хорошо. Море вспухло глянцевыми спинами. Это сводный брат Тритона, дельфиний пастух Палемон, привел «стадо». Тритон замахал обеими руками – и едва не свалился в воду.

– Палемон! Мамка! Папашу спасайте…

В ответ богиня изогнулась с нечеловеческой грацией – и без всплеска ушла в пучину. Тритон шумно выдохнул, с размаху сев на палубу. Мамка справится без него. Богиня она мелкая, не из важных, но и папашу спасать – не шторм усмирять. В другой раз он бы с удовольствием прокатился на дельфине, но сейчас было не до игр. Оглядевшись, парень сообразил, что звери исчезли. Истлевали на глазах, превращаясь в дымку, плющ и лозы. К ладье возвращался ее первоначальный вид. Весла, как весла – обычные, деревянные. И парус целехонек, ничего с ним не сделалось.

Однако наваждение не кончилось. У мачты, крепко привязанный, сидел голый мальчишка лет пяти. Кудрявый, жирный и такой чистенький, каких не бывает. На кудряша кто-то навешал бабских цацек: ожерелье на шее, витой браслет на запястье. Дитя не по возрасту гнусно ухмылялось. «Чего лыбишься, мелкота?» – хотел сказать ему Тритон, но тут его позвали из-за борта. Мамка выловила папашу, и следовало втащить Навплиандра на борт. Папаша был плох: кашлял, хрипел, закатывал глаза. На палубе его начало рвать водой – так долго, что Тритон даже испугался.

Над бортом вознеслось узкое, почти змеиное тело богини. Как и все морские , Левкофея легко меняла облик. Взгляд ее агатовых глаз был устремлен на скверного мальчишку у мачты. Весь вид богини выражал суровую укоризну. Тритон уверился: сейчас мамка утащит гаденыша в пучину. Однако богиня лишь осуждающе покачала головой и погрозила пальцем.

Кудряш хотел покаянно развести руками, но не смог: руки-то были связаны. Тогда он скорчил умильную рожицу: «Прости, мол! Ну, пошалил…» Богиня вздохнула – совсем по-человечески – и серебряным фонтаном опала в воду.

– Развяжи меня.

В голосе звучал приказ. Голос был взрослый. Такой мог бы принадлежать отцу. Или косматому дядьке, который хохотал у мачты. Тритон привык слушаться приказов. Не чинясь, он стал развязывать веревки. Змеи на запястье и шее кудряша – их Тритон принял за цацки – подняли точеные головки, мелькая язычками. Но Тритон и не собирался обижать змееносца. Он очень старался, сорвав себе ноготь на большом пальце, и вскоре руки мальчика были свободны. В благодарность кудряш боднул Тритона головой в живот.

– Ай! Ты чего?

Под ребра ткнулись твердые острия. Рожки? Мальчишка не походил на сатира, да и ноги у него были не козлиные – человечьи. Миг, и перед Тритоном уже сидел косматый дядька. Он подмигнул парню, но обратился не к Тритону, а к его отцу.

– Ты мне понравился, кормчий. Ты хотел меня… Ведь хотел, да?

Кормчий затрясся от страха.

– Это хорошо. Люблю таких.

Навплиандр ощутил у себя в паху ладонь – узкую, мальчишескую, хотя кудряш исчез, а косматый стоял у мачты и не думал приближаться. Ладонь сжалась и исчезла, оставив давящий холод. Кормчего вырвало желчью. Если он чего и хотел, так это снова выброситься за борт.

– Ты обещал доставить меня на Наксос, – сказал Косматый. – И ты сделаешь это.

* * *

– До Наксоса? Втроем?

В глазах детворы плескалось море, и шелестел плющ под ветром, и носились по палубе звери с горящими глазами.

– Ага. Парус поставили. Мы с Косматым – на весла. Он одно взял, я – другое. Папашка правил…

– А твоя мама? – Гий встряхнулся мокрым псом.

– Уплыла мамка-то…

– Что ж она остальных не вытащила?

– Дык папашка… он же это… Муж, значит. А остальные ей никто.

– Поня-я-ятно, – протянул Эвримах.

По его тону читалось: ничего ему не понятно, и Тритону он не верит.

– Ты Косматого развязал? – спросил Амфитрион.

– Ага.

– Он что, сам развязаться не мог? Львы, змеи, а веревки стряхнуть – слабо?

– Не знаю, – огорчился Тритон. – Может, он играл?

6

Нельзя сказать, что родственники свалились, как дождь на голову. Гонец, отряженный Алкеем, пятый день дежурил на дороге, ведущей в Тиринф из Микен. Ему было строго-настрого велено: спать вполглаза, не напиваться, а главное, едва объявятся микенские колесницы – бегом бежать обратно с благой вестью. Он и побежал, да так быстро, что на целый час опередил колесницы. Дороги Арголиды каменисты, своенравны, и к колесам расположены куда менее, чем к обычным сандалиям. А гонец несся, отрабатывая дни сытого безделья, так, словно на ногах у него были знаменитые Таларии – крылатая обувка Гермия Душеводителя.

– Радость! Ра-а-адость! – горланил он.

В городе его чуть не побили. Мало кто хотел сегодня радоваться. «Ра-а-а…» – горсть овечьих катышков ударила в спину гонца. Кувшин воды, вылитый с крыши, пришелся кстати – освеженный, гонец встряхнулся и прибавил ходу.

– Радость! – взлетело на вершину холма.

Если раньше во дворце царствовал великий Персей, то сейчас тирана свергли. На его месте воцарились буйные богини – кутерьма и суматоха. Варилось мясо в котлах, до блеска начищалась драгоценная посуда. В гинекей тащили охапки свежего тростника. Следом, подгоняемые неистовой Лисидикой, рабыни несли корзины с душистыми цветами. Грелась вода в женских купальнях. Строились в ряд флаконы с сурьмой и румянами, розовым маслом и шафранными притираниями. Ждали своего часа тонкогорлые, как цапли, амфоры с вином – хиосским, фасийским, душистым афинтитесом . В глубокие блюда выкладывались сливы, миндаль, смоквы, изюм черный и золотой; лакомство густо заливалось свежим, янтарным медом.