Внук Персея. Мой дедушка – Истребитель - Страница 54

– Никто не знал, когда мы вернемся, – пояснил брату Меламп. – Гонца мы не посылали. Что же они, каждый день нас тут встречают? На всякий случай?

Ходьба стоила целителю больших усилий. Прежняя скользящая походка сгинула без возврата. Ноги превратились в дубовые колоды. Казалось, каждую из них надо брать руками и с натугой переставлять. Возвращение стало для Мелампа пыткой. Дышал он, как собака на жаре, только что язык не вывалил. По лицу градом катился пот, мокрый хитон лип к телу. Тень Мелампа падала наискось, вперед и вправо – как у всех. Она была похожа на груз, тянущий хозяина к земле – лечь, ткнуться лицом в черную прохладу и больше не двигаться.

– Праздник? – предположил Кефал.

– С чего вдруг?

– Свадьба?

Толпа ворочалась на перекрестке – там, где дорога, выходя из ворот, разделялась натрое: на Тегею, Мантинею и Сикион. Визжали дудки, грохотали тимпаны, звенели колокольцы. Люди хлопали в ладоши, а в центре сборища крутилось живое колесо. Юноши в накидках из шкур и перьев, зрелые мужчины в нарядных хламидах – взявшись за руки, они вели хоровод. Лица, фигуры сливались воедино – круженье ярких пятен, радуга, сошедшая с небес на землю. Миг, и вокруг первого хоровода завертелся второй: женщины-аргивянки присоединились к танцорам.

– Эвоэ!

– Слава!

– Эвоэ!

– Слава братьям!

– Что здесь происходит?!

Вопрос Персея пропал втуне, поглощен гомоном тысячеглавого чудища. Но кое-кто, оказывается, имел острый слух.

– Хоровод, уважаемые. В честь примирения божественных братьев.

Когда рядом возник старый знакомый – раб-педагогос – мальчик не заметил. Но, как ни странно, обрадовался. Уж этот все знает! А дедушка заставит его говорить покороче. В честь праздника принарядился даже раб. На нем был новый хитон с зеленой каймой по краю – мало у кого из свободных есть такой. В руке педагогоса, спелая не по сезону, качалась тяжелая кисть винограда. Ягоды рдели на солнце драгоценными камнями.

– Каких братьев?

– Божественных. Диониса-Освободителя и Персея-Горгофона, сыновей Зевса-Олимпийца.

Можно было подумать, что Персей-Горгофон не стоит сейчас перед ним, и педагогос обращается к кому-то другому. Амфитриону стало жалко раба. Сейчас дедушка открутит ему голову. Или язык вырвет. Все остальное, кроме запретного имени, прошло мимо ушей мальчика.

– Примирение?

«Неужели дедушка не слышал?! Раб вслух назвал Косматого…»

– Великое примирение! – педагогос любимым жестом воздел палец к небу. – После долгой вражды сыновья Зевса торжественно заключили мир…

– Когда?!

– Два года назад. С тех пор этот день почитается в Аргосе праздником. А Меламп, сын Амифаона, учитель здравого экстаза, учредил для горожан «хоровод мира».

– Меламп?!

Целитель зашелся кашлем. На его лице, обычно невозмутимом, читалось: «Это не я! Я ничего не учреждал!»

– О да, именно он, Меламп Амифаонид! Невежды полагают, что это празднество – веселый танец с последующими возлияниями. Но мудрецы – о, мудрецы знают: сие действо имеет глубокий смысл, скрытый от простаков…

Персей мрачнел с каждым словом раба. Еще чуть-чуть, и Гелиос в страхе удерет за горизонт, боясь угодить под горячую руку. Прячась за спину деда, мальчик сердцем чуял: грядет беда. «Что он мелет?! – душа Амфитриона кипела от возмущения. – Дедушка никогда не пойдет на мировую с Косматым! А он говорит: два года назад. Враль! Клеветник! Почему дедушка не заткнет ему рот?» Мальчику представился родной Тиринф. Валит по улице толпа: пестрая, шумная. Горланит: «Слава Персею! Конец войне!» Вино горячит кровь: «Эвоэ, Вакх! Слава братьям!..»

– …юноши Аргоса, чья молодость и красота символизируют животворящее начало и облик, присущие Дионису. Мужи Аргоса, чья сила и зрелость символизируют несгибаемый дух и доблесть великого Персея. Хоровод, который они ведут совместно, есть символ единения бывших врагов. Второй, женский хоровод символизирует, с одной стороны, материнское плодородие, с другой же – усмиренных братьями вакханок. Мудрецы говорят, что хоровод женщин также посвящен Рее, Матери Богов…

– Хватит, – оборвал его Персей.

И первый двинулся к воротам, в обход толпы. Усталые, в пыли, они шли мимо танцующих: Персей с внуком, Кефал из Фокиды, братья-фессалийцы, Тритон, отряд Горгон, загонщики и оргиасты – многие поддерживали спасенных женщин, ибо те едва держались на ногах…

Рядом, не замечая их, шумел праздник.

2

У ворот тосковал знакомый стражник – мимо него Амфитрион с Кефалом проскочили, выбираясь из города. Стражника тянуло к веселью и дармовому вину. Очень хотелось показать растяпе язык, но рядом был дедушка, и мальчик чинно прошел мимо.

– Герса! Ты жива! Хвала богам!

На ходу мальчик оглянулся. Стражник сжимал в объятиях маленькую женщину – одну из спасенных. Гладил ладонью, загрубевшей от оружия, по растрепанным волосам; плакал, не стесняясь. В глазах у Амфитриона предательски защипало. От пыли, наверное. Он представил, как за миг до этого высунул бы язык, дразня стражника – и чуть не умер от стыда.

– Слава Персею! Слава Мелампу-целителю!

Я герой, подумал мальчик. Я тоже принимал участие. Вот, жену человеку вернули…

– Эвоэ, Дионис!

Радость улетучилась. Амфитрион покосился на деда, но тот словно оглох. Шел с каменным лицом, презирая суету вокруг. Казалось, взгляд Медузы давным-давно настиг Персея, но не убил до конца. Так и живет с тех пор – ходячей статуей. «У него что, ветер в голове, у этого стражника?! – мальчик готов был кинуться в драку с болваном-караульным. – Это мы его жену спасли! А Косматый ее с ума свел! Нашел дело, дурак: врага славить! Может, он просто боится Косматого? Вот и кричит «Эвоэ!», чтобы тот оставил жену в покое…»